R : ROGER (РОДЖЕР) «Сцены английской жизни в тридцати комнатах care home» (2)

Текст: Виктория Янушевская
Иллюстрации:  Ольга Усова

Два раза в год в нашем Доме проходит собрание для родственников постояльцев. На нем обязаны присутствовать менеджер, его заместитель и руководители всех отделов.

В этот раз дата мероприятия выпала на середину декабря, в канун Рождества, а потому было единогласно решено провести встречу в праздничной атмосфере. Кухня приготовила закуски и закупила вина, мы сервировали столы в гостиной для вечернего чая. Стефани позвала арфистку — хрупкую девушку с копной рыжих волос и белесыми, словно в инее, ресницами. Она легко вкатила громоздкий треугольник, проворно расчехлила его и стала ловко щипать струны одну за другой, неожиданно извлекая знакомые мотивы популярных рождественских песен из древнейшего кельтского инструмента.

Первым из гостей появился Роджер — светский лев, дамский угодник и муж Франсис. Я услышала постукивание его палочки в коридоре и вспомнила, что утром, в ожидании его прибытия, все сотрудники, не сговариваясь, оставили машины на дальней парковке. Он был глух, слеп и по-старчески неповоротлив — через раз Роджер выбивал своим порше полный страйк, укладывая, как кегли, все пять светильников на парковке, и регулярно уничтожал любимую красную герань Анабель на клумбе у ворот. Мне всегда казалось, что каждый четверг он приезжал к нам исключительно за дармовым кофе и светскими беседами с персоналом, которые неизменно начинались со слов: «Помнится, когда я работал в министерстве внутренних дел…» Франсис растерянно улыбалась, а Роджер ставил на прикроватную тумбу чашку с кофе, вручал жене букет и задавал один и тот же вопрос: «О, дорогая, ждала ли ты меня с нетерпением?» Супруга на вопрос не отвечала и сосредоточенно пыталась откусить розовый бутон. «О, дорогая, что ты делаешь?! Знаешь, как я скучал по тебе!» — жеманно восклицал Роджер. Ненатурально сердился. В разговоре с Франсис он давно взял себе такой наигранный тон, каким обычно бездетные холостяки общаются с детьми. Он присаживался у кровати жены, забирал букет и клал его к себе на колени. Франсис безучастно следила за перемещением шуршащего кулька.

Комната располагалась на первом этаже. Стены украшали итальянские гравюры в золоченых рамах. Стеклянные двери, ведущие в сад, обрамляли добротные бархатные портьеры, перехваченные посередине толстым шнуром с тяжелыми кистями. На столе среди флаконов духов, подсвечников, книг, цветочных вазонов с розами и бегониями стояла большая фотография юной, стройной Франсис в бирюзовом платье на берегу моря. Она широко и открыто улыбалась.

Роджер, большой и грузный, несколько минут сидел молча, смотрел в окна на пустую парковку, барабанил пальцами по подлокотнику кресла, давал себе отдышаться от ходьбы по длинному коридору, а затем с глубоким вздохом нажимал кнопку вызова персонала. За двадцать минут своего визита он успевал попросить принести коробочку салфеток, еще кофейка, поменять стул на более мягкий, открыть окно. На табло вызова в медсестринской ежеминутно загорался номер комнаты шесть. Никто не удивлялся.

Вот и сейчас он вошел в гостиную с твердым намерением стать центральной фигурой этого события — очаровать всех дам и задать самое большое количество вопросов, ответы на которые он не в состоянии расслышать. Роджер заметил Лизу — заместителя менеджера, миловидную брюнетку, которая разливала чай, восхищенно вскинул брови и поцокал своей тростью в ее направлении. С ним за руку послушно шла Франсис.

Внучка Салли приехала с игривым молодым спаниелем. Жена Питера вошла под руку с младшей дочкой. Сестра Майкла и жена Джека, старые подруги, появились в дверях одновременно: седые, нарядные, старомодно опрятные, с неистребимым запахом розового мыла и немного смущенные от обращенного на них внимания.

Через четверть часа гостиная наполнилась гостями, стало шумно, оживленно. В общем гуле голосов, как пароходный гудок в тумане, раздавался знакомый бас: «Да, я припоминаю, это случилось, когда я работал в министерстве внутренних дел» — и заглушался звоном посуды, смехом и восторженным лаем неугомонного пса.

Стефани произнесла небольшую речь, пожелала всем веселого Рождества, представила шеф-повара, завхоза и меня. Она отметила мое вступление в новую должность и поблагодарила за проделанную работу.

Я же не замечала результатов своей работы, я не видела тех, для кого работала, — первые недели я видела лишь изнанку Дома: мусор в корзинах, пыль на полках, грязное постельное белье и мятую одежду. Я искала брюки Джека, красный свитер Майкла, клетчатую рубашку Алана и наволочку, принадлежащую Франсис. Чаще всего утерянное находилось быстро, но наволочка, казалось, исчезла бесследно. Роджер дважды вызывал меня для беседы. Роджер усмехался, отпивая кофе, давал мне понять, что поиски бессмысленны, что такая старинная вещь с ручной вышивкой, вероятно, приглянулась кому-нибудь из сотрудников и он будет вынужден сообщить о пропаже начальству. Я была неубедительна в своих бессвязных условных наклонениях: «Да кому ж она была бы нужна-то?» — настолько, что не верила сама себе и путалась в could и would, как в длинных юбках на лестнице. Видите ли, Роджер прожил долгую жизнь и его не так легко провести. «Правда, дорогая?» — громко обращался он к жене. Франсис вздрагивала и удивленно смотрела на мужа.

Я кивала, соглашалась: спорить было бесполезно. Добрая Стефани порывалась возместить убытки, но я упорствовала: «Стеф, дайте мне еще время. Дом большой, комнат много. Ночная смена раскладывает постиранное, и, вероятно, положили не тому».

Несмотря на потерянные вещи, севшие шерстяные свитера, нехватку персонала, все наперебой хвалили мое отделение, говорили, что в доме всегда чисто, что их мамы, папы, бабушки всегда в свежей и выглаженной одежде…

— Извините, у меня вопрос, — Роджер встал с чайной чашкой в руках, — а что мы будем делать с пропавшими вещами? — Франсис тоже поднялась с дивана и осторожно пошла вдоль окон к роялю. — У моей супруги, например, утеряна ценная вещь.

— Мы вам возместим сумму пропажи, только не волнуйтесь, — приподнялась с кресла Стефани.

— О, Стефани, — он благодушно рассмеялся, расплескивая чай на ковер, — что вы, какой пустяк! Но боюсь, — и лицо Роджера приняло выражение беспощадной добродетели, — это первый звоночек и может стать в некотором роде системой. Если вы понимаете, о чем я!

Спаниель тихо заскулил. Роджер многозначительно откашлялся.

Лиза предложила ему еще чая и лимонного пирога, он охотно согласился. Понимаете, он не скряга, и ему совершенно не жалко пропажи, это не вопрос денег, но у него есть принципы, и вещь много лет принадлежала его семье. Лиза понимающе кивала. Никто никогда не знает, о чем думает Лиза, когда она понимающе кивает. Роджер присел у торшера, и стала заметна бахрома на его вельветовых брюках, и светлое пятно на пуловере, и то, что у него дрожат руки, что он давно живет один, питается в пабе, мается изжогой и вечерами ему совершенно не с кем поговорить.

Франсис тенью скользнула по периметру гостиной, коснулась арфы, дотронулась до салфетки на столе и погасла у дверей. Роджер был увлечен беседой, раскраснелся от вина, от всеобщего внимания и не заметил, как исчезла жена. Она часто бесшумно семенила по коридорам, заходила в открытые комнаты, замирала ненадолго, подхватывала какой-нибудь ботинок или книгу и уходила с ними, и снова торопливо мелькали ее цветные шерстяные носки, словно она бесконечно убегала от чего-то и не могла убежать… И что-то мучительно ускользало, какая-то недодуманная мысль… Джон! Конечно! Как же она могла забыть?!

Они познакомились летом на церковном празднике, ей было семнадцать, ему двадцать два. Франсис продавала книги, а Джон попросил разрешения оставить свой мотоцикл возле ее лотка. Это случилось в те стародавние времена, когда дантисты еще использовали газ для анестезии; когда еще в ходу были продуктовые карточки; когда в ее доме только что провели первый в городке телефон, а потому звонить было некому; когда она с родителями слушала по вечерам радио и ни разу не выезжала за границу.

Каролайн родилась зимой, шел снег. Девочка была красная, с морщинистой кожей и вся в пуху, как гусенок. Джон утверждал, что не видал ребенка прекрасней. Франсис думала, что быть счастливей просто невозможно. В том счастье, ровном и светлом, как летний горизонт на рассвете, они прожили больше тридцати лет. Пока однажды она не прибежала к телефону из сада, с лейкой в руках, на ходу сдергивая перчатки… Так и осталась в них, пока непонятные, страшные слова сыпались из холодной трубки… Она удивленно переспрашивала: «Повторите! Что вы сказали? Повторите!!»

Роджер был старым другом семьи, он ухаживал долго, основательно. Свадьба была скромной: оба немолоды. Праздновали в семейном кругу. Каролайн прийти отказалась. Заносчивый, высокомерный, самовлюбленный Роджер стал хорошим мужем: он дал простор горю Франсис, он умел слушать, он просто был рядом. Стройная, элегантная жена украшала его рабочие мероприятия, вечеринки и приемы, а о большем он не просил.

И год от года она становилась все более равнодушной, рассеянной и забывчивой, словно жила не всерьез, а понарошку. Словно до конца жизни старалась забыть один-единственный разговор, заставший ее врасплох посреди безмятежного счастья…

Вечеринка близилась к концу. Роджер уехал. Я отправилась на поиски Франсис. Она спала в кресле на кухне и обнимала подушку со своей наволочкой, расшитой витыми шелковыми лепестками. Уголки ее опущенных губ выправились, и едва заметная улыбка освещала лицо.

Я слышала, как в фойе наперебой благодарили Стефани за угощения и прекрасную музыку, обменивались номерами телефонов. К ночи заметно похолодало, серебряной изморозью прихватило траву на газонах и цветы, дорожка скрипела под ногами. Гости высыпали гурьбой в наш внутренний дворик, и смеялись, выдувая густой пар изо рта, и долго грели машины. Им не хотелось уезжать. В такие редкие вечера они не были одиноки в своей потере, в своем разочаровании, гневе и стыде, отчаянии и обиде на судьбу, которая отняла у них самых близких людей.

Мы со Стефани уходили последними. В стылом мраке черного неба зябко дрожали звезды, и я знала, что уже близко, очень близко то время, когда увидим мы звезду Вифлеемскую и возрадуемся радостью весьма великою.

[декабрь, 2024]