ОСТРОВ ДУРАКОВ, ПРОВАЛЕННЫЙ ЭКЗАМЕН И ПУСТОШИ, ПОЛНЫЕ СЛОВ

От Музея: сегодня мы отправляемся в путешествие с писателем Михаилом Патраковым. Благодаря его эссе о путешествиях и текстах, вместе с его лирическим героем мы в прозаической форме посетим сразу три места на этой планете. И заодно — несколько литературных миров. Традиционный для отдыха Египет и миры «Незнайки» и «Пиноккио». Центр культуры Италию, изученную по трудам Вазари и Беренсона. И наконец, заглянем в Северную Англию, очутившись в мире Эмилии Бронте и «Грозового перевала»...

Текст: Михаил Патраков
специально для Друзей Музея уникальных вещиц
Фото: М. Патраков в путешествиях (из архива автора)

I.

Я люблю путешествовать.

Я люблю приезжать в отели «всё включено» и на первом же ужине накладывать себе полную тарелку и даже три — чтобы уместились все виды салатов, и мягких остреньких сыров, и египетских лепёшек, и филе форели, и томленая баранина с черносливом! Так опытный пианист, присев за рояль, пробегает пальцами по клавишам: просыпайтесь, все десять тысяч вкусовых рецепторов! Вас ждёт веселье! Но ждут и проблемы, и неразрешимые вопросы: чем запивать жареных кальмаров — ананасовым соком или холодным сладким каркаде? Что отправлять в рот последним — пахлаву, капающую мёдом, или кусочек манго? А манго в ноябрьской Хургаде волшебные: перезрелые, тяжёлые — и невесомые одновременно, тающие на языке…

Только не говорите мне, что это не путешествие. Это именно оно — отплытие на Остров Дураков, в Страну Развлечений, в любимые с детства сюжеты из «Незнайки» и «Пиноккио». Превращение в осликов и овечек.

В отличие от «Пиноккио», обязателен алкоголь. Надо помочь сознанию поплыть, потерять форму, начать уклоняться от любых сложностей, скользить мимо любых препятствий… Когда путешествуешь, нельзя отвечать на звонки по работе, нельзя читать книги, нельзя думать — зато пить понемножку можно уже с утра. Ну, а уж по мере приближения вечера… Конечно, снова проблемы: бесплатный алкоголь в египетско-турецких «олл инклюзивах» — гадкий. Но местные бармены знают, как его замаскировать. Будете в отеле «Мераки» в Хургаде, где я недавно путешествовал, — не теряйте времени на стандартные «Мераки он зе бич» и «Текилу Санрайз»: сразу спрашивайте у бармена Мохаммада (вы узнаете его по азартной улыбке и шуткам на грани приличия) его фирменный секретный коктейль. Он решит ваши проблемы.

Впрочем, не уповайте лишь на еду и алкоголь. Важна каждая деталь. Неспешный ритм дня, похожий на помыкивающую поступь коров с водопоя, неожиданные друзья в столовой, весёлый африканец, ловко подбрасывающий яичницу на сковородке, любимая скамеечка у бассейна, на которой так славно потягивать коктейль Мохаммада, — всё должно служить одной цели: чтобы они полезли. Мохнатые. Из головы. Да здравствуют ослиные уши! Я чувствую, как они начинают расти, с первой же минуты, как мне застёгивают цветной браслетик на руке - как я становлюсь рабом отеля. Я люблю путешествовать по «всё включено»!

II.

Я также люблю во время путешествия сдавать экзамен. А ещё больше — готовиться к нему.

В основе этой любви лежит гордыня. Наивное высокомерие. Когда мои ученики, занятые бизнесмены, говорят: «Я тут собрался по Италии; уже заказал экскурсовода, он и программу составит, и объяснит, куда смотреть», — внутри меня всё кричит: «Я! Я сам! Я делаю всё по-другому! Когда я еду в страну, я за три месяца до этого становлюсь специалистом по стране! Я ездил арабистом в Марокко, ураловедом — в Пермь, знатоком деревянного зодчества — в Вологду! В Германии и Ингушетии, в Грузии и Гватемале — я сам веду экскурсии, для спутников и для себя! Я и есть сверхэкскурсовод, я — начало и конец! А уж по Италии…»

Признаться, я никогда не любил итальянскую культуру. Особенно живопись. Приторно-сладкая, жеманно-красивая — все эти рафаэли, ботичелли, микельанджело, засмотренные, захваленные до тошноты… Фу!

Я был в Италии девять раз. Девять раз я готовился к итальянскому экзамену — штудировал классических Вазари и Беренсона, погружался в немецкие глубины Панофски и Буркхардта, восхищался спокойной ясностью Степанова и дерзкими догадками Якимовича. Зубрил даты, имена — кардиналов и кондотьеров, гвельфов и гибеллинов. Чтобы там, в Сиене и Милане, бесстрашно идти в самую глубь синдрома Стендаля, этого лучшего из сумасшествий.

Ну конечно, я проваливал каждый экзамен. И даже не потому, что путал Бернини с Борромини, Караваджо у меня оказывался сверстником Карпаччо, хотя между ними сто лет разницы, а маньеризм я — вот позор-то! — не умел отличить от барокко. Нет; я проваливался потому, что настоящая Италия, любой кусочек её — самый незамысловатый тосканский пейзаж, самый обыкновенный камень венецианской набережной - каждый раз оказывались настолько больше, настолько невообразимее того, что я учил-читал, что тут невозможно не потерпеть неудачу.

Которая, конечно, не отменяет следующий экзамен. Не отменяет радости первого дня подготовки: ура! Я снова куда-то поеду! Надо вспоминать японский язык, освежить разницу между Кабуки и Но, между синтоизмом и буддизмом, а главное — мои дни снова обретают смысл. Во время сытого забытья после обеда, посреди ленивого воскресенья я могу сказать себе: Мишка, вставай! У тебя ещё в Хорезмском царстве конь не валялся! С каким багажом знаний ты придёшь к мавзолею Саманидов?

Я люблю готовиться к экзаменам. Хоть и знаю, что провалю их.

III.

А ещё я люблю путешествия, похожие на сон. Они совсем другие, непредсказуемые, даже если готовишься к ним. Они случаются сами по себе, из ниоткуда.

Много лет назад перед поездкой в Англию у меня с женой и дочерью возник проект: прочитать роман Эмили Бронте «Грозовой перевал» и пройти тропою Кэтрин и Хитклиффа, от домика Бронте до развалин якобы самого Перевала (это название поместья Хитклиффа) — в забытой Богом сельской глубинке между Йорком и Манчестером.

«Грозовой перевал» оказался странной книгой. С одной стороны — типичное дамское чтение: только «жизнь сердца», только порывы и страсти. С другой стороны, ничего дамского в нём не было: ни сентиментальности, ни жалости к героям, ни мечтаний о замужестве, ни борьбы за женское достоинство — словом, никакой Джейн Остин, ни «чувств», ни «чувствительности». Зато там была жестокость, мизантропия, садизм: мир, в котором любовь и добро невозможны. Два главных героя стоят друг друга: она — самовлюблённая, надменная, разрушает всё, к чему прикасается. Он — мстительный социопат, одинокий и несчастный. Всё, что между ними было, — это детская дружба, потерянный рай, дикая вольница, когда они вдвоём бегали по каким-то «вересковым пустошам». Детство, которое они оба потом предали. Непонятно, откуда рано умершая Эмили взяла таких героев: в её жизни не было ни замужества, ни мужчины, ни, скорее всего, даже тайной влюблённости. Кажется, она сама расщепила себя на этих двоих, родила их из собственной ярости, мучительного беспокойства, безвыходного бунта.

Мы с трудом, на единственном в день автобусе, добрались до назначенного места. Дом семьи Бронте оказался некрасивым, мрачным, с видом на кладбище. Собственно, и сами сёстры — все три писательницы! — умирали быстро, одна за другой. Эмили, автор «Перевала», простудилась на похоронах любимого брата, алкоголика и наркомана, и сгорела в три месяца. Её сестра Эми прожила после этого год, а самая известная из них, Шарлотта, успела даже выйти замуж — будучи неизлечимо больной. Дом-музей полон личных вещей как раз Шарлотты — её очочков, записных книжечек со стихами, крошечных зонтиков от солнца, которого в Йоркшире никогда не бывает. Есть даже темно-мышиное платье, в котором автор «Джейн Эйр», уже неся в себе чахотку, выходила замуж. Всё очень ветхое и жалкое. А вещей Эмили нет совсем. Эмили принадлежат только окружающие дом холмы, по которым она ходила, выдумывая героев «Грозового перевала».

Вересковые пустоши… Знаете ли вы, какого цвета вереск? Не фиолетовый, не пурпурный, не синий, не белый и не зелёный, хотя понемногу все эти цвета вместе. Он низенький, этот вереск, он сплошным ковром покрывает пустые поля; а кроме вереска, на них больше ничего нет, и холмы уходят вдаль, сколько глаз видит, — бордовые, неяркие, как бы тлеющие изнутри. Этот мреющий, уходящий в глубину, на глубине темнеющий вересковый цвет — я такого больше нигде не видел. Цвет неосуществимости; тоски; безысходности.

И вот между этих пустых холмов петляет тропинка. Она понемногу забирает вверх, где нас ждут развалины дома приходского священника — быть может, именно там Эмили поселила своего озлобленного на весь мир героя. Но мы ещё не дошли — путь занимает больше пяти часов, мы можем не успеть на автобус, нам, возможно, придётся заночевать в поле. Понемногу начинается дождь — какая северная Англия без этой нескончаемой мороси, висящей в воздухе? Мы одеты не очень соответствующе погоде — как, наверное, была одета сама Эмили на похоронах брата. И вокруг никого нет — только потерянно белеющие стада овец вдалеке. И возможно, мы простудимся и умрём, как Эмили. Но мы всё равно шагаем по уже скользкой от дождя тропинке. И с каждым шагом наш поход становится похожим на сон. И вот уже вверху впереди темнеют развалины дома Хитклиффа. И я, быть может, сейчас увижу хозяина — мрачного, всё ещё влюблённого в ту девчонку из детства. Я увижу его, потому что с каждым шагом я меняюсь. Перестаю быть собой. Я превращаюсь в неё. В озлобленную, закрытую от всего мира девственницу, что меряет шагами родные пустоши и выдумывает своих героев — яростных, жестоких, несчастных. И через меня заново рождается роман. Оживает текст, написанный сто пятьдесят лет назад. Моё путешествие превратилось в сон, и в этом сне мелкие пурпурно-синие цветочки и крошечные, висящие в воздухе капли дождя превращаются в слова.

В этом — тайна. Мы никогда не поймём, как запахи, краски, капли становятся словами. Но мы можем — если повезёт — увидеть это. Пережить рождение слов.

Я люблю путешествовать.

[январь, 2023]