«Соавторство выглядело как непрерывный диалог»: ВИКТОР БЕНЬКОВСКИЙ в эссе-воспоминании соавтора Елены Хаецкой

От Музея: невероятно личное эссе-воспоминания писателя Елены Хаецкой, близкого друга и соавтора автора-фантаста, переводчика Виктора Беньковского, — о нем, о создании совместных романов «Атаульф»  и «Анахрон», о творчестве и дружбе.

Памяти Виктора Михайловича Беньковского
(04.02.1952–09.03.2024)

Текст: Елена Хаецкая
Фотографии из открытых источников
и архива автора

Навсегда ушел от нас Виктор Беньковский…

«Витя умер» — пришла мне СМС сразу после 8 марта. Написала его жена, Ольга.

По ночам она постоянно слушала его дыхание. Сквозь сон, каким бы глубоким он ни был. А в ту ночь она внезапно проснулась от того, что звук дыхания прекратился. Стояла полная – мертвая – тишина. Виктор перестал дышать во сне.

Накануне он разговаривал по телефону с одной из своих коллег по писательству, и голос его звучал, как и обычно, — бодро, уверенно. Он был таким всегда.

Мы познакомились более тридцати лет назад. В наших отношениях существовали разные периоды. После моего замужества («легкомысленного деяния») несколько лет не общались совсем. Было время, когда мы встречались каждый вечер, потому что у нас имелся общий текст. Было время, когда мы общались от случая к случаю. Но что бы ни происходило у каждого из нас, эта нить никогда до конца не прерывалась.

В этом смысле Виктор Михайлович был собственник: если у него с кем-то возникали отношения, он отслеживал жизнь своего «партнера» до самого конца. Расставания навек не происходило, сдается мне, ни при каких обстоятельствах. Когда после болезни он потерял способность двигаться, проводил дни и ночи в постели, обставленный компьютерами, обложенный мобильниками, - он все равно оставался рядом, по интонации и содержанию разговора ровно такой же, каким был и десять, и двадцать, и тридцать лет назад.

Нас познакомил, насколько я припоминаю (в моей памяти Беньковский был в моей жизни «всегда», но это, конечно, не совсем так), Геннадий Белов, в ту пору редактор в отделении фантастики и фэнтези «Северо-Запада». Белов тоже оставался его другом до самого конца (он умер несколько лет назад от рака).

Гена Белов какое-то время учился на факультете журналистики ЛГУ (ныне СПбГУ), это и была связь, которая соединила меня с Беловым, поскольку я тоже там училась, хотя и раньше. От моих ранних вещей (впоследствии превратившихся в «Меч и Радугу») юный, многозначительный редактор пришел в восторг, мы начали дружить, он давал мне работы по редактуре, переводам, а в какой-то момент познакомил со своим другом Виктором. При этом Белов был многозначителен и отчасти зловещ, предупреждал, что этот человек похож на мага, но надо не пугаться и не показывать свои потрясения.

«Создание-маг» оказался приветливым, умеющим хорошо и дружески общаться мужчиной, внешность не вполне стандартная, но не сказала бы, что не привлекательная. Мы начали общаться с Виктором уже самостоятельно. Помню, в те дни я записывала в дневнике наши короткие диалоги, в которых содержались, как мне тогда думалось, яркие, парадоксальные выводы из какой-нибудь обыденности.

Виктор Беньковский, 90-е гг.

У Виктора было много друзей и в их числе – много женщин. Совершенно однозначно могу сказать, что женщины легко входили с ним в отношения по одной чрезвычайно важной (и по крайней мере в те времена довольно редкой) особенности характера: Виктор был мужчиной, который способен выслушивать женщину крайне внимательно, не перебивая и с настоящим интересом. Как правило, придешь в компанию со своими идеями, а у мужчины уже собственные идеи, которые, конечно же, гораздо важнее твоих, и в общем твоя задача — сидеть и выслушивать эти соображения. Ну, можно комментировать, можно как-то обсуждать… С Виктором все обстояло ровно наоборот, и это реально подкупало.

Его комментарии и советы всегда были точными и краткими. Наверное, были и такие советы, что пролетали мимо цели, но они, естественно, забылись, а вот то, что попадало прямо в цель, — это запоминалось навсегда.

Так однажды я пришла к нему и стала ныть. Я работала тогда наборщиком данных в телефонном справочнике. Набирала на компьютере номера телефонов и названия организаций — и так восемь часов в день. Платили, конечно, много по тем временам, по-моему, аж 120 долларов в месяц, но мозг сжимался в судорогах и жизнь выглядела лишенной всякого смысла. Виктор долго и терпеливо слушал мое нытье, потом сказал: «А не выучить ли тебе какой-нибудь мертвый язык?» Дело абсолютно вне обыденной выгоды, если говорить о хобби – то вот оно в чистейшем виде. Он посоветовал готский – потому что есть хороший учебник. Ну и мой школьный (а потом и университетский) иностранный язык – немецкий.

Он жил в двух шагах от Публичной библиотеки на Невском, а работала я на Морской улице, все было довольно близко. И вот практически каждый свободный час я скакала в Публичку и читала там учебник готского. Это сейчас его можно найти в Интернете или купить за здорово живешь сравнительно новое переиздание, а тогда-а… Я выписывала в тетрадь примеры и всякие восхитительные грамматические штуки, после чего неизменно забегала на квартиру к Виктору и взахлеб рассказывала об узнанном.

Виктор Беньковский и Елена Хаецкая, 1993 г.

И вот как-то раз он задумчиво заговорил о том, какие могут быть примеры в учебнике. Ну, как в букваре: «Я пришел домой. Папа читал газету. Мама мыла раму». Только папа и мама юного готского мальчика занимались совершенно другими делами, папа там махал мечом, мама перетягивала у дедушки рану и т.п. Некоторое время мы жонглировали этими примерами, предложения становились все длиннее, содержание их слипалось все прочнее… и в какой-то момент появился текст.

Еще несколько недель этот текст обрастал дополнительными «смешными» в своей букварной парадоксальности деталями, а потом мы начали писать роман про Атаульфа – так звали главного героя нашей книги.

Всего мы совместно написали два романа: «Атаульф» — про древних готов и «Анахрон» — про наших современников (много прототипов, в том числе мы оба) времен перестройки со всеми ее нюансами, к которым случайно вываливаются из былого все те же готы. Мы придумывали, основываясь на узнанных из учебника корнях слов, новые слова и выражения. Мы были настолько многозначительны, что пару раз я получала гневные комментарии от настоящих филологов: мол, куда полезли и чего навыдумывали! Я пыталась объяснить, что это художка…

Технология совместной работы была у нас всегда одна и та же. Около шести вечера ко мне являлся Виктор, и мы свершали ужин. Вот именно «свершали», сие был как бы обряд. На ужин были исключительно пельмени. Где-то через полгода меня тошнило от пельменей, но он удивлялся: как? Ведь у нас так заведено, что пельмени!..

После ужина мы шли в комнату, я садилась за компьютер, Виктор усаживался на диван. Многие потом не понимали, как выглядело наше соавторство. Оно выглядело как непрерывный диалог, при этом я ухитрялась записывать рожденные в этом диалоге фразы. Печатать меня научили еще в школе, слепым методом, то есть я могла смотреть на партнера по труду, общаться с ним, а пальцы как бы сами собой лепили текст.

Иногда Виктор вдруг говорил: «Погоди, в абзаце (три или четыре абзаца вверх) надо бы такое-то слово заменить на другое…» - то есть пока мы с ним общались, он ухитрялся еще прокручивать уже написанные куски в голове, как бы вторым слоем мыслей, и внезапно находил более удачное выражение.

У него была очень сильная традиционность. Если что-то есть «традиция», то так должно быть вечно. Перемены в жизни он всегда воспринимал тяжело. Поэтому мое замужество, которое ликвидировало наши вечерние творческие посиделки, вызвало у него что-то вроде ярости. Он пытался остановить это, но ничего не вышло, моя жизнь изменилась, у меня теперь были муж и второй ребенок. Он ловко подкарауливал нас, гулявших с маленьким ребенком, навязывался в компанию и бесконечно говорил что-то нудное, отшить его от прогулки было невозможно. «Простил» он меня только через несколько лет, а у меня как-то со временем сошли на нет все обидные воспоминания («запрет на личную жизнь» и т.п.).

Главной причиной его ярости, думаю, было как раз то обстоятельство, что мое замужество лишало его возможности ежевечерних визитов и соавторства. Он очень не любил нарушения константы.

При всем этом я не помню, чтобы он как-то проявлял злость. Ну, обычно человек если злится – он говорит гадости, его тон меняется, становится резким, лицо делается неприятным. У Виктора я видела это только один раз – и даже не сразу поняла, что он разозлился.

Это было уже в поздний период. Мне стукнуло 55 лет, и я стала одной из последних, кто получил пенсию в этом возрасте. Гордая собой, я пришла к Виктору хвастаться. Он старше меня и тоже должен был уже быть пенсионером. Но он им не стал. Потому что надо какие-то документы куда-то совать и что-то доказывать и говорить, а это все отвратительно и т.п. Поневоле я вскрикнула: «Ну как же так! Ты же можешь получить хотя бы какие-то деньги и льготы!» И вот тут он каким-то странным, тонким голосом сказал, что это ненавидит, ненавидит. Я поняла, что он злится. Это было трогательно и как-то очень (помимо)человечески. Не знаю, как сформулировать. Мужчины обычно таким тоном не злятся.

В его отношении к миру была четкая иерархия. Существовало важное и неважное. Важное – отношения между людьми, их жизнь и здоровье, творческий путь, творческое развитие, парадоксальные события. Неважное – материальные блага, чистая одежда, комфорт в жилище.

Когда погиб мой первый муж, Виктор был одним из тех, кто вытащил меня с того света: жить мне тогда не хотелось вообще. Я узнала о гибели мужа около двух часов ночи, и Виктор с еще несколькими друзьями и, по-моему, с женой Ольгой стоял у разведенного моста, чтобы прибежать ко мне в дом; они появились в моей квартире около четырех часов утра, сразу после того, как мост опустился. В критических жизненных ситуациях он всегда находился рядом с человеком, которого считал своим другом.

В том, что касается творчества, Виктор всю жизнь был «вторым»: он практически не писал самостоятельные тексты, но охотно становился соратником, союзником, соавтором. Думаю, это особенная роль. В моем случае он стал человеком, который двумя-тремя короткими, очень осторожными подсказками помог мне вырулить на мой писательский путь, показал мне, как наилучшим образом я смогу применить свои литературные методы. Это были буквально несколько советов, но они определили для меня очень многое.

Думаю, так происходило не только со мной.

Поэтому его вклад в литературные процессы, может быть, и мало заметен сторонним наблюдателем, но все же крайне существенен.

В последний раз мы много общались уже незадолго до его смерти. Летом прошлого года я угодила в больницу с менингитом. Я и названия-то такого не знала! Болезнь оказалась полным «сюрпризом». Мне сказали, что надо возвращать навыки мозга в том числе слушанием книг, чтением и т.п. Я вспомнила, как Виктор говорил, что написал мемуары, и по непонятной причине позвонила ему из больницы. Может быть, в те дни, когда мне сообщили, что я могла умереть, но вот очень удачно выбралась на поверхность, во мне проснулись ранние годы. Вспомнились времена, когда мы часами говорили о самых важных вещах – о готском языке, о литературной структуре, о странных, парадоксальных высказываниях наших знакомых (особенно если эти высказывания поместить в странную, парадоксальную атмосферу, которую мы так успешно порождали в наших диалогах). Вот я и позвонила другу своей творческой молодости.

Оказалось, что он еще только обдумывает мемуары, но пока ничего не написал. Слово за слово… и мы договорились, что он будет мне звонить и рассказывать о своем детстве. Я не доверяла памяти, поэтому записывала аудио в телефоне. Уже через пару дней он, как и всегда, создал «ритуал»: ровно в полдень раздавался звонок мобильного, я (иногда изгибаясь под капельницей) брала трубку, нажимала на кнопку «запись», и он где-то полчаса рассказывал о своем детстве.

В больнице я находилась четыре недели, из них три мы ежедневно писали Витины воспоминания.

Он забрал аудио, чтобы расшифровать, но не успел.

[март, 2024]